101
" During the building of the railway, the people for the first time felt that the easy, carefree gains of the first years after the occupation existed no longer. For some years past the prices of goods and everyday necessities had been leaping upward. They leapt upward but never fell back and then, after a shorter or a longer period, leapt up again. It was true there was still money to be made and wages were high, but they were always at least twenty per cent less than real needs. This was some mad and artful game which more and more embittered the lives of more and more people, but in which they could do nothing for it depended on something far away, on those same unattainable and unknown sources whence had come also the prosperity of the first years. Many men who had grown rich immediately after the occupation, some fifteen or twenty years before, were now poor and their sons had to work for others. True, there were new men who had made money, but even in their hands the money played like quick-silver, like some spell by which a man might easily find himself with empty hands and tarnished reputation. It became more and more evident that the good profits and easier life which they had brought had their counterpart and were only pieces in some great and mysterious game of which no one knew all the rules and none could foresee the outcome. And yet everyone played his part in this game, some with a smaller some with a greater role, but all with permanent risk. "
― Ivo Andrić , The Bridge on the Drina (Bosnian Trilogy, #1)
104
" Mit den Schülern zusammen saßen dort regelmäßig auch ihre Freunde aus der Kindheit, die gemeinsam mit ihnen die Grundschule besucht hatten und danach als Lehrlinge, Handlungsgehilfen, als kleine Gemeindeschreiber oder in irgendeinem Betrieb in der Stadt geblieben waren. Unter ihnen gab es zwei Arten. Die einen waren zufrieden mit ihrem Schicksal und dem Leben in der Stadt, in der sie zeit ihres Lebens bleiben würden. Mit Neugierde und Sympathie schauten sie auf ihre gebildeten Freunde, bewunderten sie, ohne sich je mit ihnen zu vergleichen; ohne den geringsten Neid nahmen sie teil an ihrem Fortschritt und Aufstieg. Die anderen waren nicht mit dem Leben in der Stadt versöhnt, zu dem sie die Verhältnisse verurteilt hatten, sondern sehnten sich nach etwas, das sie für höher und besser hielten und das ihnen entgangen war und mit jedem Tag immer ferner rückte und unerreichbarer wurde. Obwohl auch sie weiterhin mit ihren studierten Kameraden zusammenkamen, gingen diese jungen Menschen zu ihren gebildeten Altersgenossen gewöhnlich durch grobe Ironie oder feindseliges Schweigen auf Distanz. Sie konnten nicht von Gleich zu Gleich an allen ihren Gesprächen teilnehmen. Gequält durch ein ständiges Unterlegenheitsgefühl, betonten sie daher im Gespräch bald übertrieben und unaufrichtig ihre Einfachheit und Unbildung im Vergleich zu ihren glücklicheren Freunden, bald spotteten sie wiederum bissig über alles aus der Höhe ihrer Unwissenheit. Im einen wie im anderen Fall strömte der Neid wie eine fast sichtbare und fühlbare Kraft aus ihnen. "
― Ivo Andrić , The Bridge on the Drina (Bosnian Trilogy, #1)
107
" И, едва заслышав гудок паровоза, пересекающего кручу над «Каменным ханом», Али-ходжа хмурился, шептал невнятные слова и, глядя из своей лавки на каменный мост, раскручивал бесконечную нить своей мысли о том, что если одним словом возводятся величайшие сооружения, то одним паровозным гудком могут быть нарушены мир и покой целых городов со всем их населением. Так, по крайней мере, казалось ему, много пожившему, немощному и быстро стареющему человеку.
Но в этом, как и во всем остальном, несговорчиво твердоголовый ходжа был совершенно одинок. Правда, крестьяне тоже с трудом привыкали к железной дороге. И хотя и пользовались ею, никак не могли освоиться с ней и взять в толк ее нрав и обычаи. До зари спустившись с гор, они на рассвете приходили в город и уже у первых лавчонок пытали всех встречных тревожным вопросом:
– А машина-то что, еще не отошла?
– Опомнись, родимый, давным-давно ушла, – бессовестно лгали праздные лавочники.
– Нет, ей-богу, ушла?
– Завтра другая пойдет.
Выспросив все это на ходу, крестьяне торопились дальше, подгоняя криком замешкавшихся женщин и детей.
На станцию они прибегали бегом. Тут кто-нибудь из служащих успокаивал их, объясняя, что их обманули и что до отхода поезда осталось еще добрых три часа. Переведя наконец дух, крестьяне усаживались под стеной вокзала, развязывали котомки, закусывали, судачили и дремали, но были постоянно начеку и, едва заслышав гудок товарного состава, вскакивали, хватая свои разбросанные пожитки и вопя:
– Поднимайся! Машина уходит!
Железнодорожный служащий, бранясь, гнал их прочь с перрона:
– Сказано вам, что еще три часа до отхода? Куда лезете? Ополоумели, что ли?
Крестьяне возвращались на старые места, садились, но недоверчивая подозрительность по-прежнему не оставляла их. И первый же отдаленный гудок или просто сомнительный шум заставляли их снова вскакивать и кидаться гурьбой на перрон, откуда их снова выпроваживали и они снова погружались в оцепенелое ожидание, по-прежнему чутко улавливая все звуки вокзальной жизни. Ибо в глубине души, вопреки всем уверениям, эта самая «машина» представлялась им не чем иным, как хитроумной, проворной и коварной австрийской чертовщиной, так и норовящей улизнуть из-под носа у зазевавшегося простака и о том только и мечтающей, как бы одурачить деревенского пассажира и укатить без него. "
― Ivo Andrić , The Bridge on the Drina (Bosnian Trilogy, #1)
