3
" I've always been in two minds about women, really. On the one hand, I always liked the fact they had waists, and we hadn't. That aroused in me a feeling of - how shall I put it? - well, pleasure. Yes, pleasurable feelings. Still, on the other hand, they did stab Marat with a penknife, and Marat was Incorruptible, so they shouldn't have stabbed him. That fairly killed off the pleasure. Then again, like Karl Marx, I've always loved women for their little weaknesses - i.e. they've got to sit down to pee, and I've always liked that - that's always filled me with - well, what the hell - a sort of warm feeling. Yes, pleasurable warmth. But then again they did shoot at Lenin, with a revolver no less! And that put a damper on the pleasure as well. I mean, fair enough, sitting down to pee, but shooting at Lenin? That's a sick joke, talking about pleasure after that.
However, I digress. "
― Venedikt Erofeev , Moscow to the End of the Line
4
" De ce-s cu toții așa de grosolani?Și sînt grosolani,subliniat grosolani ,chiar în clipele cînd nu au voie să fie grosolani,când omul,după beție,are toți nervii revărsați,când e descurajat și blând!De ce așa?O,dacă întreaga lume,dacă fiecare din lumea asta ar fi nesigur de sine și s-ar îndoi de temeinicia locului său sub soare- ce bine ar fi!N-ar mai exista nici entuziaști,nici fapte eroice,nici obsesii!Toți ar fi descurajați.Aș accepta să trăiesc pe pământ și o veșnicie,dacă mai înainte mi s-ar arăta un ungher unde nu întodeauna este loc pentru fapte eroice. "
― Venedikt Erofeev , Moscow to the End of the Line
9
" I tell you, if the whole world, and everybody in it, was as weak and frightened as I am now, and as unsure of everything – unsure of themselves, their place in the scheme of things – it’d be a far better place. No more enthusiasts, no heroic deeds, no commitment, just general all-round pusillanimity! I’d be content to live on this earth for all eternity, if somebody’d just show me a corner of it where there’s not always room for heroics. ‘General pusillanimity’ – yes, that’s our remedy for all ills... "
― Venedikt Erofeev , Moscow to the End of the Line
10
" Вот, помню, когда мне стукнуло двадцать лет — тогда я был невозможно одинок. И день рождения был уныл. Пришел ко мне Юрий Петрович, пришла Нина Васильевна, принесли мне бутылку столичной и банку овощных голубцов — и таким одиноким, таким невозможно одиноким показался я сам себе от этих голубцов, от этой столичной — что, не желая плакать, заплакал… А когда стукнуло тридцать, минувшей осенью? А когда стукнуло тридцать — день был уныл, как день двадцатилетия. Пришел ко мне Боря с какой-то полоумной поэтессою, пришли Вадя с Лидой, Ледик с Володей. И принесли мне — что принесли? — две бутылки столичной и две банки фаршированных томатов. И такое отчаяние, такая мука мной овладели от этих томатов, что хотел я заплакать — и уже не мог… Значит ли это, что за десять лет я стал менее одиноким? Нет, не значит. Тогда значит ли это, что я огрубел душою за десять лет? и ожесточился сердцем? Тоже — не значит. Скорее даже наоборот; но заплакать все-таки не заплакал… Почему? Я, пожалуй, смогу вам это объяснить, если найду для этого какую-нибудь аналогию в мире прекрасного. Допустим, так: если тихий человек выпьет семьсот пятьдесят, он сделается буйным и радостным. А если он добавит еще семьсот? — будет ли он еще буйнее и радостнее? Нет, он опять будет тих. Со стороны покажется даже, что он протрезвел. Но значит ли это, что он протрезвел? Ничуть не бывало: он уже пьян, как свинья, оттого и тих. "
― Venedikt Erofeev , Moscow to the End of the Line
12
" О! Узнаю! Узнаю! Это опять они!
«Ангелы господни! Это вы опять?»
— Ну, конечно, мы, — и опять так ласково!..
«А знаете что, ангелы?» — спросил я, тоже тихо-тихо.
— Что? — ответили ангелы.
«Тяжело мне…»
— Да мы знаем, что тяжело, — пропели ангелы. — а ты походи, походи, легче будет. А через полчаса магазин откроется: водка там с девяти, правда, а красненького сразу дадут…
«Красненького?»
— Красненького, — нараспев повторили ангелы господни.
«Холодненького?»
— Холодненького, конечно…
О, как я стал взволнован!..
«Вы говорите: походи, походи, легче будет. Да ведь и ходить-то не хочется. Вы же сами знаете, каково в моем состоянии ходить!..»
Помолчали на это ангелы. А потом опять запели:
— А ты вот чего: ты зайди в ресторан вокзальный. Там вчера вечером херес был. Не могли же выпить за вечер весь херес!..
«Да, да, да. Я пойду. Я сейчас пойду, узнаю. Спасибо вам, ангелы…»
И они так тихо-тихо пропели:
— На здоровье, Веня…
А потом так ласково-ласково:
— Не стоит…
Какие они милые!.. Ну что ж… Идти так идти.(В. Ерофеев, "Москва-Петушки") "
― Venedikt Erofeev , Moscow to the End of the Line
13
" Da kažem zašto? Zato što me boli duša, ali to ne pokazujem. Zato što, otkad znam za sebe, samo simuliram duševno zdravlje, svakog trenutka, i na to trošim sve (sve bez ostatka), umne i fizičke, i kakve god hoćete snage. Zato sam i tako prazan. Sve o čemu govorite, sve što vas svakodnevno zanima - mene nimalo ne zanima. Da. A o onom što mene zanima - o tome nikada i nikome ni reč neću reći. Možda iz straha da ne ispadnem smešan, možda zbog još nečega, ali ipak - ni reč. "
― Venedikt Erofeev , Moscow to the End of the Line
17
" Znači li to da sam za deset godina postao manje usamljen? Ne, ne znači. A da li to znači da mi je za deset godina duša ogrubela? srce postalo okrutno? Ne, ne znači. Pre će biti obrnuto; ali da zaplačem, ne, nisam mogao da zaplačem...
Zašto? Možda ću to moći da vam objasnim ako pronađem neku analogiju u svetu lepog. Recimo ovo: ako miran čovek popije sedamsto pedeset grama, postaće plahovit i radostan. A ako doda još sedamsto? - hoće li biti još plahovitiji i radosniji? Ne, ponovo će se smiriti. Sa strane će čak izgledati kao da se otreznio. Ali znači li to da se otreznio? Nipošto: on je pijan kao svinja, zato je i miran.
Isto tako je i sa mnom: u ovih trisedet godina nisam postao manje usamljen, srce mi nije postalo tvrdo, nego baš obrnuto. A gledano sa strane, naravno... "
― Venedikt Erofeev , Moscow to the End of the Line
