" Старушка допивала последние капли кофе, выцеживая их снова и снова, хотя в чашке ничего не было. Ей хотелось убедиться, что в чашке не задержалось ни капли — последнюю она выпила целых два раза.
Фред Булькнем. ТИПОГРАФСКАЯ КРАСКА.
Автор – бывший журналист, вся его книга неразборчиво написана от руки – слова вьются вокруг бутылки виски.
– Всё, – объявил он, отдав мне книгу. – Двадцать лет.
Он нетвёрдо вышел из библиотеки, на ветхом поводу у самого себя.
А я остался стоять и смотреть на двадцать лет его жизни.
На улице только что пошел дождь. Я слышу, как он плещет в стекла и эхом отдается среди книг. Похоже, в этом прекрасном сумраке жизней они знают, что снаружи идет дождь, а я жду Вайду.
Одуванчики – себе на уме, держатся обособленно, но ромашки эти, я вам скажу!
На себя она тоже не смотрела. Сам не знаю, куда, но на что-то она смотрела очень пристально. Наверное, та вещь, на которую она смотрела, находилась у нее же внутри. Недоступная чужим взглядам.
Снова глянула на меня, и я почувствовал, как кто-то выглядывает из нее, словно тело её – замок, в котором живет принцесса.
– Идти нам больше некуда, – сказал я. – Если бы вы ушли сегодня, я бы чувствовал себя преступником. Очень трудно спать с чужими. Я бросил это много лет назад, но мы ведь с вами не чужие. Правда?
Она обратила на меня 3/4 взгляда.
– Нет, мы не чужие.
Я зашел гораздо дальше того, чтобы просто принять книгу у этой странной, неловкой, прекрасной девушки. Теперь мне предстояло принять её тело – оно лежало передо мной, с него следовало снять одежду, чтобы мы смогли соединить наши тела, словно две половинки моста над пропастью.
Она снова поцеловала меня – на этот раз, с языком. Её язык скользнул мимо моего языка струйкой плавкого стекла.
С вершиной было покончено – пришло время заняться подножьем. У девушек слишком много разных частей.
Я стащил с нее сапоги, а потом и носки. Мне нравилось, как мои руки текут по её ногам, словно вода по ручью. Милее гальки, чем пальчики у нее на ногах, я никогда не видел.
Они просто не понимают, во что влипают, или же им это нравится. Может, они все – такие же свиньи, как те, кто своими телами регулирует денежные приливы и отливы: кинозвезды, модели, шлюхи.
Ох ты ж, Господи!
Я просто не понимаю, чем эти тела так фатально притягивают к себе мужчин и женщин. У моей сестры – мое тело, длинное и костлявое. Зачем все эти слои сверху, не понимаю. Это не мои груди. Это не мои бедра. Это не моя задница. Ты видишь за ними меня? Присмотрись внимательнее. Я там, внутри этого хлама, господин библиотекарь.
– Мне кажется, ты неправа, – сказал я. – Нравится тебе это или нет, но ты – очень красивая женщина, и сосуд, в котором ты хранишься, роскошен. Может, тебе не этого нужно, но это тело – твое, и ты должна о нем хорошенько заботиться и к тому же, гордиться им. Я знаю, что это трудно, но не бери в голову, чего бы там ни хотели другие люди и чего бы ни получали. У тебя есть нечто прекрасное – попробуй жить с этим в мире.
Черт возьми, труднее всего в этом мире понять красоту. Не ведись на подростковые сексуальные позывы остального мира. Ты – умница, и голова для тебя важнее, чем тело, – так и должно быть.
Рассчитывать на выигрыш тоже не стоит. Жизнь для этого коротка. Это тело – ты, и лучше к нему привыкнуть, поскольку ничего другого тебе не досталось, и от себя не спрячешься.
Это ты.
Пускай у твоей сестры останется ее тело, а ты учись ценить своё, привыкай жить с ним. Мне кажется, тебе понравится, ты только не напрягайся: мало ли, чьи там мысли плохо пахнут.
А если будешь зависать на чужих зависах, весь мир покажется одной большой виселицей.
Она улыбалась, и на ней было короткое зелёное платье. Улыбку она носила поверх платья. Как цветок.
– Ну, дела – а вы симпотная девица! Черт, я рад, что сюда добрался! Каждая миля того стоила. Господи боже мой, мэм, да вы такая красотуля, что я б десять миль по утреннему морозу босиком пробежал, лишь бы в ваших теплых какашках постоять! "
― Richard Brautigan , The Abortion
